Неточные совпадения
Смешно и нелепо даже помыслить таковую нескладицу, а не то чтобы оную вслух проповедовать, как делают некоторые вольнолюбцы, которые потому свои мысли вольными полагают, что они у них
в голове, словно мухи без пристанища, там и сям вольно
летают.
10) Маркиз де Санглот, Антон Протасьевич, французский выходец и друг Дидерота. Отличался легкомыслием и любил петь непристойные песни.
Летал по воздуху
в городском саду и чуть было не улетел совсем, как зацепился фалдами за шпиц, и оттуда с превеликим трудом снят. За эту затею уволен
в 1772 году, а
в следующем же году, не уныв духом, давал представления у Излера на минеральных водах. [Это очевидная ошибка. — Прим. издателя.]
В одном месте «Летописец» рассказывает, как градоначальник
летал по воздуху,
в другом — как другой градоначальник, у которого ноги были обращены ступнями назад, едва не сбежал из пределов градоначальства.
Понятно, что после затейливых действий маркиза де Сан-глота, который
летал в городском саду по воздуху, мирное управление престарелого бригадира должно было показаться и «благоденственным» и «удивления достойным».
В первый раз свободно вздохнули глуповцы и поняли, что жить «без утеснения» не
в пример лучше, чем жить «с утеснением».
Гладиатор и Диана подходили вместе, и почти
в один и тот же момент: раз-раз, поднялись над рекой и
перелетели на другую сторону; незаметно, как бы летя, взвилась за ними Фру-Фру, но
в то самое время, как Вронский чувствовал себя на воздухе, он вдруг увидал, почти под ногами своей лошади, Кузовлева, который барахтался с Дианой на той стороне реки (Кузовлев пустил поводья после прыжка, и лошадь полетела с ним через голову).
— Господи, помилуй! прости, помоги! — твердил он как-то вдруг неожиданно пришедшие на уста ему слова. И он, неверующий человек, повторял эти слова не одними устами. Теперь,
в эту минуту, он знал, что все не только сомнения его, но та невозможность по разуму верить, которую он знал
в себе, нисколько не мешают ему обращаться к Богу. Всё это теперь, как прах,
слетело с его души. К кому же ему было обращаться, как не к Тому,
в Чьих руках он чувствовал себя, свою душу и свою любовь?
Она
перелетела ее, как птица; но
в это самое время Вронский, к ужасу своему, почувствовал, что, не поспев за движением лошади, он, сам не понимая как, сделал скверное, непростительное движение, опустившись на седло.
Всё
в ее лице: определенность ямочек щек и подбородка, склад губ, улыбка, которая как бы
летала вокруг лица, блеск глаз, грация и быстрота движений, полнота звуков голоса, даже манера, с которою она сердито-ласково ответила Весловскому, спрашивавшему у нее позволения сесть на ее коба, чтобы выучить его галопу с правой ноги, — всё было особенно привлекательно; и, казалось, она сама знала это и радовалась этому.
И
в самом деле, Селифан давно уже ехал зажмуря глаза, изредка только потряхивая впросонках вожжами по бокам дремавших тоже лошадей; а с Петрушки уже давно невесть
в каком месте
слетел картуз, и он сам, опрокинувшись назад, уткнул свою голову
в колено Чичикову, так что тот должен был дать ей щелчка.
Когда дорога понеслась узким оврагом
в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам
в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз,
в виду тянувшихся вдали возвышений, и
перелетела мостами
в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога на гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались
в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну, не дурак ли я был доселе?
Губернаторша, сказав два-три слова, наконец отошла с дочерью
в другой конец залы к другим гостям, а Чичиков все еще стоял неподвижно на одном и том же месте, как человек, который весело вышел на улицу, с тем чтобы прогуляться, с глазами, расположенными глядеть на все, и вдруг неподвижно остановился, вспомнив, что он позабыл что-то и уж тогда глупее ничего не может быть такого человека: вмиг беззаботное выражение
слетает с лица его; он силится припомнить, что позабыл он, — не платок ли? но платок
в кармане; не деньги ли? но деньги тоже
в кармане, все, кажется, при нем, а между тем какой-то неведомый дух шепчет ему
в уши, что он позабыл что-то.
—
В таком случае знаете ли что, — сказал <Костанжогло>, — поезжайте к нему теперь же. У меня стоят готовые пролетки. К нему и десяти верст <нет>, так вы
слетаете духом. Вы даже раньше ужина возвратитесь назад.
Но ошибался он: Евгений
Спал
в это время мертвым сном.
Уже редеют ночи тени
И встречен Веспер петухом;
Онегин спит себе глубоко.
Уж солнце катится высоко,
И перелетная метель
Блестит и вьется; но постель
Еще Евгений не покинул,
Еще над ним
летает сон.
Вот наконец проснулся он
И полы завеса раздвинул;
Глядит — и видит, что пора
Давно уж ехать со двора.
Но, получив посланье Тани,
Онегин живо тронут был:
Язык девических мечтаний
В нем думы роем возмутил;
И вспомнил он Татьяны милой
И бледный цвет, и вид унылый;
И
в сладостный, безгрешный сон
Душою погрузился он.
Быть может, чувствий пыл старинный
Им на минуту овладел;
Но обмануть он не хотел
Доверчивость души невинной.
Теперь мы
в сад
перелетим,
Где встретилась Татьяна с ним.
Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няне,
Подруге юности моей,
Да после скучного обеда
Ко мне забредшего соседа,
Поймав нежданно за полу,
Душу трагедией
в углу,
Или (но это кроме шуток),
Тоской и рифмами томим,
Бродя над озером моим,
Пугаю стадо диких уток:
Вняв пенью сладкозвучных строф,
Они
слетают с берегов.
«А, товарищи! не куды пошло!» — сказали все, остановились на миг, подняли свои нагайки, свистнули — и татарские их кони, отделившись от земли, распластавшись
в воздухе, как змеи,
перелетели через пропасть и бултыхнули прямо
в Днестр.
Иногда ночное небо
в разных местах освещалось дальним заревом от выжигаемого по лугам и рекам сухого тростника, и темная вереница лебедей, летевших на север, вдруг освещалась серебряно-розовым светом, и тогда казалось, что красные платки
летали по темному небу.
Страшно завизжав по воздуху,
перелетели они через головы всего табора и углубились далеко
в землю, взорвав и взметнув высоко на воздух черную землю.
Безумно
летают в нем вверх и вниз, черкая крыльями, птицы, не распознавая
в очи друг друга, голубка — не видя ястреба, ястреб — не видя голубки, и никто не знает, как далеко
летает он от своей погибели…
Такие слова
перелетали по всем концам. Зашумели запорожцы и почуяли свои силы. Тут уже не было волнений легкомысленного народа: волновались всё характеры тяжелые и крепкие, которые не скоро накалялись, но, накалившись, упорно и долго хранили
в себе внутренний жар.
Пока ее не было, ее имя
перелетало среди людей с нервной и угрюмой тревогой, с злобным испугом. Больше говорили мужчины; сдавленно, змеиным шипением всхлипывали остолбеневшие женщины, но если уж которая начинала трещать — яд забирался
в голову. Как только появилась Ассоль, все смолкли, все со страхом отошли от нее, и она осталась одна средь пустоты знойного песка, растерянная, пристыженная, счастливая, с лицом не менее алым, чем ее чудо, беспомощно протянув руки к высокому кораблю.
«Кто он? Кто этот вышедший из-под земли человек? Где был он и что видел? Он видел все, это несомненно. Где ж он тогда стоял и откуда смотрел? Почему он только теперь выходит из-под полу? И как мог он видеть, — разве это возможно?.. Гм… — продолжал Раскольников, холодея и вздрагивая, — а футляр, который нашел Николай за дверью: разве это тоже возможно? Улики? Стотысячную черточку просмотришь, — вот и улика
в пирамиду египетскую! Муха
летала, она видела! Разве этак возможно?»
— Врешь ты, деловитости нет, — вцепился Разумихин. — Деловитость приобретается трудно, а с неба даром не
слетает. А мы чуть не двести лет как от всякого дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, — обратился он к Петру Петровичу, — и желание добра есть, хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря на то, что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а деловитости все-таки нет! Деловитость
в сапогах ходит.
Все эти отклики и разговоры сдержали Раскольникова, и слова «я убил», может быть готовившиеся
слететь у него с языка, замерли
в нем.
Вылетела бы
в поле и
летала бы с василька на василек по ветру, как бабочка.
А знаешь,
в солнечный день из купола такой светлый столб вниз идет, и
в этом столбе ходит дым, точно облака, и вижу я, бывало, будто ангелы
в этом столбе
летают и поют.
Запущенный под облака,
Бумажный Змей, приметя свысока
В долине мотылька,
«Поверишь ли!» кричит: «чуть-чуть тебя мне видно;
Признайся, что тебе завидно
Смотреть на мой высокий столь полёт». —
«Завидно? Право, нет!
Напрасно о себе ты много так мечтаешь!
Хоть высоко, но ты на привязи
летаешь.
Такая жизнь, мой свет,
От счастия весьма далёко;
А я, хоть, правда, невысоко,
Зато лечу,
Куда хочу;
Да я же так, как ты,
в забаву для другого,
Пустого,
Век целый не трещу».
Отколе бог принес?» Вожатый мой мигнул значительно и отвечал поговоркою: «
В огород
летал, конопли клевал; швырнула бабушка камушком — да мимо.
Ласточки
летали высоко; ветер совсем замер; запоздалые пчелы лениво и сонливо жужжали
в цветах сирени; мошки толклись столбом над одинокою, далеко протянутою веткою.
Самгин, оглядываясь, видел бородатые и бритые, пухлые и костлявые лица мужчин, возбужденных счастьем жить, видел разрумяненные мордочки женщин, украшенных драгоценными камнями, точно иконы, все это было окутано голубоватым туманом, и
в нем
летали, подобно ангелам, белые лакеи, кланялись их аккуратно причесанные и лысые головы, светились почтительными улыбками потные физиономии.
Возвратясь
в столовую, Клим уныло подошел к окну.
В красноватом небе
летала стая галок. На улице — пусто. Пробежал студент с винтовкой
в руке. Кошка вылезла из подворотни. Белая с черным. Самгин сел к столу, налил стакан чаю. Где-то внутри себя, очень глубоко, он ощущал как бы опухоль: не болезненная, но тяжелая, она росла. Вскрывать ее словами — не хотелось.
Солнце тоже мутно-красное;
летают редкие снежинки, и они красноваты
в его лучах, как это нередко бывает зимою
в ярких закатах солнца.
Потом на проспект выдвинулась похоронная процессия, хоронили героя, медные трубы выпевали мелодию похоронного марша, медленно шагали черные лошади и солдаты, зеленоватые, точно болотные лягушки, размахивал кистями и бахромой катафалк, держась за него рукою, деревянно шагала высокая женщина, вся
в черной кисее, кисея
летала над нею, вокруг ее, ветер как будто разрывал женщину на куски или хотел подбросить ее к облакам.
Дни потянулись медленнее, хотя каждый из них, как раньше, приносил с собой невероятные слухи, фантастические рассказы. Но люди, очевидно, уже привыкли к тревогам и шуму разрушающейся жизни, так же, как привыкли галки и вороны с утра до вечера
летать над городом. Самгин смотрел на них
в окно и чувствовал, что его усталость растет, становится тяжелей, погружает
в состояние невменяемости. Он уже наблюдал не так внимательно, и все, что люди делали, говорили, отражалось
в нем, как на поверхности зеркала.
Крылатые обезьяны, птицы с головами зверей, черти
в форме жуков, рыб и птиц; около полуразрушенного шалаша испуганно скорчился святой Антоний, на него идут свинья, одетая женщиной обезьяна
в смешном колпаке; всюду ползают различные гады; под столом, неведомо зачем стоящим
в пустыне, спряталась голая женщина;
летают ведьмы; скелет какого-то животного играет на арфе;
в воздухе летит или взвешен колокол; идет царь с головой кабана и рогами козла.
Самгин пробовал передать это впечатление Варваре, но она стала совершенно глуха к его речам, и казалось, что она живет
в трепетной радости птенца, который, обрастая перьями, чувствует, что и он тоже скоро начнет
летать.
Но и рассказ Инокова о том, что
в него стрелял регент, очевидно, бред. Захотелось подробно расспросить Инокова: как это было? Он пошел
в столовую, там,
в сумраке,
летали и гудели тяжелые, осенние мухи; сидела, сматывая бинты, толстая сестра милосердия.
Служитель нагнулся, понатужился и, сдвинув кресло, покатил его. Самгин вышел за ворота парка, у ворот, как два столба, стояли полицейские
в пыльных, выгоревших на солнце шинелях. По улице деревянного городка бежал ветер, взметая пыль, встряхивая деревья; под забором сидели и лежали солдаты, человек десять, на тумбе сидел унтер-офицер, держа
в зубах карандаш, и смотрел
в небо, там
летала стая белых голубей.
Над озером
в музыке
летают кривокрылые белые чайки, но их отражения на воде кажутся розовыми.
Видел он и то, что его уединенные беседы с Лидией не нравятся матери. Варавка тоже хмурился, жевал бороду красными губами и говорил, что птицы вьют гнезда после того, как выучатся
летать. От него веяло пыльной скукой, усталостью, ожесточением. Он являлся домой измятый, точно после драки. Втиснув тяжелое тело свое
в кожаное кресло, он пил зельтерскую воду с коньяком, размачивал бороду и жаловался на городскую управу, на земство, на губернатора. Он говорил...
Ручной чижик, серенький с желтым,
летал по комнате, точно душа дома; садился на цветы, щипал листья, качаясь на тоненькой ветке, трепеща крыльями; испуганный осою, которая, сердито жужжа, билась о стекло, влетал
в клетку и пил воду, высоко задирая смешной носишко.
В мутном, горячем воздухе, невысоко и лениво,
летало штук десять голубей.
Через четверть часа он, сидя на стуле, ласточкой
летал по комнате и говорил
в трехбородое лицо с огромными глазами...
По бокам дороги
в тумане плывут деревья, качаются черные ветки, оголенные осенним ветром, суетливо
летают и трещат белобокие сороки, густой запах болотной гнили встречает и провожает гремучую бричку, сырость, всасываясь
в кожу, вызывает тягостное уныние и необычные мысли.
Потом он должен был стоять более часа на кладбище, у могилы, вырытой
в рыжей земле; один бок могилы узорно осыпался и напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин сказал речь, смело доказывая закономерность явлений природы; поп говорил о царе Давиде, гуслях его и о кроткой мудрости бога. Ветер неутомимо
летал, посвистывая среди крестов и деревьев; над головами людей бесстрашно и молниеносно мелькали стрижи; за церковью, под горою, сердито фыркала пароотводная труба водокачки.
С восхода солнца и до полуночи на улицах суетились люди, но еще более были обеспокоены птицы, — весь день над Москвой реяли стаи галок, голубей, тревожно
перелетая из центра города на окраины и обратно; казалось, что
в воздухе беспорядочно снуют тысячи черных челноков, ткется ими невидимая ткань.
Размахивая длинным гибким помелом из грязных тряпок, он свистел, рычал, кашлял, а над его растрепанной головой
в голубом, ласково мутном воздухе
летала стая голубей, как будто снежно-белые цветы трепетали, падая на крышу.
— Поди с ним! — говорил Тарантьев, отирая пот с лица. — Теперь лето: ведь это все равно что дача. Что ты гниешь здесь летом-то,
в Гороховой?.. Там Безбородкин сад, Охта под боком, Нева
в двух шагах, свой огород — ни пыли, ни духоты! Нечего и думать: я сейчас же до обеда
слетаю к ней — ты дай мне на извозчика, — и завтра же переезжать…
Потом иду
в ванну или
в реку купаться, возвращаюсь — балкон уже отворен; жена
в блузе,
в легком чепчике, который чуть-чуть держится, того и гляди
слетит с головы…
Да, сегодня она у него, он у ней, потом
в опере. Как полон день! Как легко дышится
в этой жизни,
в сфере Ольги,
в лучах ее девственного блеска, бодрых сил, молодого, но тонкого и глубокого, здравого ума! Он ходит, точно
летает; его будто кто-то носит по комнате.